Макс Люти. Народная сказка и народное сказание

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Сказка и сказание – это две основные формы повествования. В сказаниях изображаются с уникальные, неслыханные события, тем самым они являются зародышевой формой новеллы; в сказках прослеживается путь героя, его приключения, здесь в них и не только в них намечается роман. Поскольку обе формы, сказка и сказание, у многих народов и на протяжении многих столетий жили рядом, и в какой-то степени живут и сегодня, можно предположить, что они отвечают основным потребностям человеческой души. Поэтому стоит подробней рассмотреть оба вида и задаться вопросом об их своеобразии и несхожести.

Тот, кто произносит «сказка» и «сказание», непроизвольно думает при этом о европейских повествованиях. Название этой книги подразумевает то же самое. Восточные сказки часто являются искусственными сочинениями (авторскими текстами), историями древних племен, еще не расчлененным единством сказания и сказки. Европейские же народные сказки и сказания, несмотря на подвижные  границы и возможность смешения, легко различимы. То что они рождаются в народе, делает их безусловно неоспоримыми и свидетельствует об их всеобщей распространенности. В преображенной форме сказки и сказания, так любимые «простым народом» - или сегодня детьми, играют существенную роль также и в высокой литературе. Некоторые из наших сочинений касаются обоюдного взаимодействия народного повествования с авторскими текстами, описывают сходство и отличие или ищут соответствия сказания и сказки в мире трагедий и комедий. Сказка при этом, естественно, выступает на передний план явственней чем сказание, которое как повествование, более простое по форме, легче сочинять. В главе о закольцованных повествованиях в виде исключения анализируются также неевропейские истории. Последняя глава расширяет границы общей темы, она дает представление о связях между исследованием народного творчества и исследованием литературы как наук, которые изначально должны заниматься народными сказками и народными сказаниями.

Сказки и сказания отмечены голосом народа и одновременно признанием образованных людей. Во все времена сочинителей волновали оба вида повествования и их способ видеть и изображать мир. Когда в Европе 19-го века исчезала культура устного повествования, братья Гримм и их последователи спасали сказки и сказания, собирая их в книгу. Но их труд лишь еще больше ускорил распад устной традиции. Несмотря на это можно говорить о спасении, поскольку исчезновение сказителей и рассказчиков и, следовательно, устной традиции, было неизбежно. Собранные же в книге, повествования смогли начать новую жизнь, что знает каждый, кто однажды поддался чарам томика сказок или сказаний. И поэтому заметки, собранные в этой книге, обращены не только к исследователям сказки и литературоведам, но и к каждому, кого когда-либо притягивала сказка, а также ко всем любителям искусства повествования.            

 

 

 

СКАЗКА

 

В одной из своих записей Новалис говорит о том, что во многих сказках безобразное или опасное животное – змея, жаба, медведь – в мгновение ока превращается в принца или принцессу, если герой сделает над собой усилие и полюбит его. Не указывает ли этот сюжетный ход  на то, спрашивает Новалис, «что если человек преодолевает самого себя, то одновременно он преодолевает и Природу, и происходит чудо… Превращение медведя в принца в тот момент, когда медведя полюбили … может быть, случилось бы подобное превращение, если бы человек полюбил  зло в этом мире.»

Сказки хотят, чтобы их истолковали. Когда мы видим, как в сказках самых разных народов повторяются одни и те же сюжетные ходы во все новых картинах, то возникает предположение, что мы имеем здесь дело с прапереживаниями и пражеланиями людей. Дочь английского купца, которая постоянно предает и оскорбляет «большого безобразного пса с маленькими зубами», спасающего ее отца, расколдовывает его в конце одним единственным по-настоящему ласковым словом. Принцесса из Померании преодолевает отвращение и целует скользкую лягушку, когда видит ее в печали – тут она превращается в пропавшего супруга, которого злая колдунья превратила в лягушку. Молодому норвежскому крестьянину приходится взять в жены крысу, сын испанского короля решается привести в свой дом обезьяну в качестве невесты: на глазах обоих –невеста-животное превращается в прекрасную принцессу, «а оба старших брата, которые со своими невестами были во дворце, должны были покинуть замок». То, что уродливое мы можем переколдовать в прекрасное, и даже не переколдовать, а лишь просто расколдовать, из мучительного обезображивания высвободить собственную сущность –  является это исконным опытом или исконным желанием человека? Без сомнения, и то и другое. Что-то незнакомое, угрожающее, отталкивающее может принимать человеческие черты, если мы, вместо того, чтобы отстранять, приближаем к себе – начинаем любить, как говорит Новалис – и таким образом превращаем это в нечто, что мы готовы принять. Человек, расколдованный из животного, даже намного прекрасней, чем обычный человек, который не прошел превращения из животного: чисто человеческие невесты старших братьев должны пристыжено отступить перед расколдованной принцессой. Подобно этому черноволосый Михель, главный разбойник и колдун из Кернтена, после искреннего раскаяния получает для сопровождения в день Вознесения целый легион ангелов, в то время как его брат, который всю свою жизнь был благочестивым отшельником, должен довольствоваться одним единственным спутником. А солнечная девушка с Сицилии, которая залезает в горячую печь, выходит оттуда похорошевшей. Все эти сюжетные ходы, кажется, отражают лишь один опыт, одну веру в то, что боль, страдание и вина нас могут не только мучить, но и помогать, более того, они и есть то, что выводит нас за пределы нас самих и подводит вплотную к нам самим. К нам самим и в то же время к другим: похищение или обезображивание приводит к пострадавшему освободителя, и при этой встрече освободитель, так же как и освобожденный, находит своего партнера и тем самым свое счастье.

Но тут же возникает вопрос: действительно ли вмещает такое толкование содержание сюжета? Уже при самом таком толковании мы незаметно двигались больше чем в одной плоскости. Новалис чувствовал в картине освобождения жениха-животного стремление и одновременно способность человека преодолеть любовью «зло в мире». Но слушатель сказки без сомнения воспринимает жениха-животное не только как представителя зла в мире, но видит в нем так же четко человека, который страдает от этого зла и ждет освобождения – этого человека или какого-то человека, незнакомого человека или самого себя. В зависимости от ситуации тот, кто примеряет сказку к себе, будет сначала воспринимать животное как отображение собственной души или другого человека или как отображение человеческой души вообще. Как тесно, впрочем, соединяет сказка судьбу освободителя и освобождаемого! Дочь купца, благородная девица (в шведской сказке «Кто первый родился, тот первый женился»?) и королева, принц и крестьянский сын вместе с заколдованными  героями вызволяют в то же время самих себя из трудного положения. Освободителю необходимо освобождать, и освобожденный становится освободителем. В этом отражается зависимость одного от другого в обществе точно так же как взаимодействие сознательного Я и бессознательного Оно в собственной душе. И этот сюжетный ход сразу оказывается осмысленным, будь то встреча двух людей в процессе освобождения или чисто душевное переживание.

Настоящий символ всегда многозначен. И поэтому неудивительно, что в изображении животного-жениха или животного-невесты можно узреть собственную душу, душу другого человека или человека вообще или абстрактную сущность: зло, страдание, вину. Помимо этого в изображении проглядывает также отношение человека к подлинному животному: страх, отвращение, презрение, сострадание, сочувствие и любовь к нему; ведь его явное или тайное почитание, вера, что в нем скрыто божественное, вплетаются в сказку. Лес это не только смысловой образ необозримого, опасного мира или темного подсознания или потустороннего или прошлого, но прежде всего это настоящий лес, и у моря, у мачехи, рядом со зверем мы каждый раз вначале имеем право и должны  думать о настоящем море, о настоящей мачехе и о настоящем звере. Но одновременно эти образы как и все образы, конечно, являются одновременно также символами, не только образами чего-то, но и образами для чего-то. Если девушка вычесывает из волос прекрасные цветы и при каждом ее шаге возникают на земле золотые цветы, то закоренелый реалист или скептически настроенный ученый признает, что здесь выражена не только примитивная вера в колдовство, а что в этом образе становится очевидной вся сущность девушки, что прекрасные цветы олицетворяют прекрасную душу девушки, ее достойные любви качества. Но так же как и цветы сама фигура девушки может служить для толкования чего-то другого, не поддающегося осмыслению. Игра между принцем и принцессой или принцем и служанкой, принцессой и пастухом, конечно, означает не только игру любящих, хотя и это тоже, а на более глубоком уровне игру между духом и душой, разумом и чувством, силой и любовью, а в космическом  - встречу солнца и земли, весны и природы. Подземный мир сказки – как, например, в повествовании о стоптанных башмачках – это в равной степени изображение как царства мертвых, так и человеческого подсознания. Выходит, что сказки о животном-женихе и, соответственно, о животном-невесте с нашими комментариями истолкованы не до конца. В повествовании о животном-женихе, который в брачную ночь становится прекрасным принцем, отражается также вне всяких сомнений амбивалентное отношение полов друг к другу, превращение антипатии в симпатию. Однако превращение в животное и снова в человека при помощи колдовства это одновременно также отображение смерти и возвращения к новой жизни; подобно тому, как вслед за превращением в камень в сказке или погружением в столетний сон почти всегда следует оживление и пробуждение. Превращение в животное как образ вступления в потусторонний мир, смерти этого или какого-то человека – нашу сказку  вообще нельзя истолковать до конца; поскольку подлинно художественное произведение неисчерпаемо и, в конечном счете, непереводимо.

Сказка это настоящее художественное произведение. Она, конечно, возникла не так, что проповедники нарядили свою абстрактную мудрость в хорошенькое платьице и преподнесли народу как повествование. Образы, которые рисует сказка, это не снимание одежд, это подлинные, а  значит действительно зримые однажды образы. Сказки это творения фантазии. Фантазия творит хоть и свободно, но не непроизвольно. Она не осознает принуждения, однако образы и последовательности событий, которые она видит и компонует, поднимаются из внутреннего пережитого опыта человека и соответствуют ему. И такой переход из душного нутра в светлую и четкую картину означает освобождение, для того, кто сочиняет сказку, и для того, кто ее слушает. Поскольку основной внутренний опыт, развитие и впечатления у всех народов, у каждого человека в основных чертах совпадают, то и сказки у всех народов схожи между собой, и каждый первозданный человек – здесь и сейчас, и прежде всего, ребенок – вбирает их в себя с желанием и радостью. Не стоит удивляться, если у различных народов схожи не только отдельные образы, но и целые группы образов, сложные сюжетные цепочки. Они соответствуют внутренним состояниям и внешним процессам, которые повторяются у каждого народа и у всех индивидуумов. Но не каждая сказка возникала у каждого народа независимо от других сказок. Как сказки странствуют от человека к человеку, точно также они странствуют от народа к народу, пересекая языковые границы и океаны, их несут странствующие умельцы, легионеры, рассказчики или купцы и миссионеры во время своих путешествий, неся их из дальних стран. То, что эти повествования принимаются и передаются дальше, показывает, насколько велика внутренняя готовность принять их. И точно так же, как существуют творческие индивидуумы, существуют творческие народы, народы-сказочники, которые с особым талантом облекают в слово и образ то, что необходимо другим, таким же как они. И если даже не все сказки, как считали более ранние исследователи, вышли из одной единственной страны, из Индии, если даже предположительно каждый народ создал свои сказки, то все же он с благодарностью принимает то, что приходит к нему извне, и даже позволяет чужим сказкам вытеснять или заслонять свои собственные.

Художественный образ многозначен. Он обращается к разным людям по-разному, и у каждого отдельного человека  он затрагивает не одну струну. Борьба с драконом, любимый сюжет европейской сказки, напоминает, прежде всего, о борьбе человека с настоящими чудовищами, о событиях, которые наверняка очень сильно занимали фантазию в древние времена. Именно поэтому борьба с чудовищем становится символом борьбы человека вообще, борьбы с враждебным миром, со злом вне нас и внутри нас, борьбы воли с инстинктами, формы с хаосом, человека с чем-то потусторонним или с судьбой. Дракон, морской тролль это одновременно образ дикой и опасной природы и собственного подсознания. Но точно так же, как один образ имеет много значений, так и наоборот – одна и та же сущность может быть представлена множеством различных образов. Собственная душа, подсознание является в сказке то морем, то большим лесом, потом снова девой, которую надо освободить, или животным, будь то дракон, который должен быть побежден, или жаба, которую надо поцеловать. При этом важно, идет ли речь о море или о лесе – это свидетельствует о разном отношении к подсознанию. Выбор образов не определяется исключительно внешним ландшафтом: в лесистой местности, удаленной от морского берега, рассказывают о море, и точно так же у моря сочиняют сказку о лесе. Поскольку и то и другое, море и лес, являются прообразами в нас, и в зависимости от нашего особого видения подсознания нам предлагается то или другое, или вообще третье или четвертое. Особенно любимый образ это образ коня. К тому же это древнейший образ, «странным образом неотделимый» от людей. Он появляется во многих сказках как умный друг героя, он несет его, советует и помогает ему, действует за него. Умный конь как проявление умного подсознания – насколько иначе мы видим собственное нутро, чем если бы оно возникало перед нами в образе собаки или даже крысы. Так в сказках отражаются, именно благодаря разнообразному, на первый взгляд несерьезному выбору образов самые разные способы видения, множество возможностей  взгляда на нас самих и отношения к нам самим. Возможны тонкие оттенки: тон, атмосфера совсем иные, если помощником является конь, как в сказке о принцессе на дереве, или если он бык, как в истории о Кари Хольцроке. Однако оба, конь и бык, в конце просят героя, чтобы он отрубил им голову – в то время как уродливых животных (крысу, лягушку, обезьяну) надо было поцеловать или освободить, здесь красивый и неоцененный конь или красивый и любимый бык должны быть именно убиты, чтобы все встало на свои места. В сказке братьев Гримм о лягушачьем короле зверюшку со злостью и ненавистью швыряют об стену – и именно так вероломная и ничего не подозревающая королевская дочка выполняет тайное условие освобождения от чар. Сказки не устанавливают правил отношения к нам самим и к другим, они изображают самые разные случаи возможности и необходимости. Пока человек не знал книги, он без устали мог просить рассказывать ему сказки, постоянно те же самые и постоянно другие. Он чувствовал, что их четко и ясно выписанные картины соответствуют движениям и процессам, которые происходят у него внутри, в его мире, а также в космосе.

Важна форма сказки. Четкий контур и большая колоритность всех фигур вместе с быстро и уверенно развивающимся действием это их самый выдающийся признак. Сказка практически не описывает своих героев и ландшафты, а лишь скупо называет, придает им определенность. Редко позволяет она существительному больше чем один эпитет: как будто она боится вместо четкого образа дать нам сбивающую с толку многозначность, увлечь нас вглубь вещей и тем самым в безобразное. Ни глубину, ни рельефность сказка не дает; она является, более чем в одном смысле, плоским искусством. Ее фигуры обладают четким контуром (она любит палки, мечи, ружья, сундуки, комнаты, башни, домики), яркими красками и состоят из твердого материала: из золота, серебра, стекла, хрусталя, дерева или камня. Также все живое, леса, животные, люди, подвергается металлизации или минерализации. Вместо платья из мягкой ткани героиня получает одеяние из дерева; к тому же и золотое или серебряное платье выбирается не из-за его блеска, оно свидетельствует о том, что сказка велит всему мягкому, текучему, свободно изменяющемуся по возможности застыть в металле.

Свойства характера, способности, отношения сказка изображает не как таковые, но проецирует их на плоскость действия: чувства и свойства характера как жесты и поступки, отношения как дары, которые идут от одной фигуры к другой. Если в реальном человеке объединен комплекс богатых возможностей, то сказка распределяет счастье и горе, доброту и злобу с предельной аккуратностью между разными носителями, которые в качестве героя и антигероев стоят рядом  друг с  другом. Таким образом, у сказочной фигуры отсутствует сложный внутренний мир. Она не знает ни  промедления, ни колебаний, ни душевной борьбы. Она может быть разорвана пополам или может самой себе отрубить руку или ногу, как если бы она была сделана из бумаги; мы не видим крови, не слышим криков и стонов. И так же мало, как к внутреннему миру, привязан герой сказки к своему окружению: он отправляется в странствие, оставляя семью и родной город, сразу же опять покидает невесту, которую он только что завоевал, или теряет ее, чтобы опять найти после долгих странствий и приключений.  И если он, наконец, достигает цели, становится из странника домоседом, то это означает одновременно конец сказки.

Точно так же как действующие лица и предметы тонко прорисованы заостренным карандашом и расцвечены немногими яркими красками, линия действия прочерчена четко и ясно. Глаз отслеживает узкую дорогу, по которой идет герой, только ее. Противники и помощники, существа этого и потустороннего мира, которые встречаются на этом пути, становятся видимыми лишь на его фоне. Их мы также видим только в действии; их собственная сущность и судьба, сферы, к которым они принадлежат, законы, которым они должны подчиняться, скрыты от нас, пока они напрямую не связаны с судьбой самого героя.

Действие сказки быстро и решительно шагает от приключения к приключению. Поскольку оно не содержит никаких глубинных и параллельных отступлений, оно образует последовательность, оно выстраивает в ряд эпизоды. Но  не в любом, случайном количестве, а по закону троичности. Шаблонное число правит сказкой точно так же как и шаблонный оборот речи: устойчивые шаблоны начала и конца и повторения слово в слово внутри повествования. В четкое и ясное выражение сказочного действия вносят свой вклад страшные наказания и необыкновенные поощрения, трудные ситуации и строгие запреты, и черно-белое изображение нравственных моментов. Все выполняется точнехонько в установленные сроки. Спасение приходит в самый последний момент. Для каждой задачи, поставленной перед героем, у него появляется дар или помощник, который подходит для выполнения последней. Высшая точка этой стилизации это чудо. Вместо долгого развития и изменения действия имеет место мгновенное превращение и присваивает тем самым сказке далекую от действительности определенность, ясность и легкость.

Четко выраженный рисунок сказки обладает значительной суггестивной силой и большой элегантностью. Свободно и уверенно двигаются ее фигуры. Вещи, люди, жители потустороннего мира стали действительно настоящими фигурами. С атмосферой миров, в которых они выросли, их мало что связывает, часто она уже не ощущается. У потусторонних персонажей сказки – седых старичков, принцесс из другого мира, говорящих животных – нет ничего от привидений. Герой с легкостью вступает с ними в контакт, и если он их боится, то это не трепет, а лишь страх перед опасностью.  Кто почувствует перед вступлением героя в подземное царство что-то, что бы говорило о том, что это оно и есть? Его ландшафты, дома, персонажи имеют ту же четкую форму, что и человеческом мире. Это потусторонность, но без потустороннего трепета. В демонах сказки нет демонического. Подобным образом обстоит дело и с колдовством в сказке. Оно происходит как бы в игре и так легко, что от внутреннего напряжения и волнения, которые связаны с настоящей магией, не остается практически и следа. Но сказочные фигуры из нашего мира беззаботны и действуют хладнокровно, без всякого волнения. Точно так же, как они не задумываясь отрезают себе палец, они без колебаний отдают  приказ казнить других; и поскольку эти несчастные появляются чаще всего в шаблонном количестве, слушателя сказки не трогает их судьба; 99 отрубленных голов на кольях забора почти что производят впечатление орнамента. Чувства - боль, гнев, сочувствие – лишь называются, если они важны для действия, но и тогда стиль настоящей сказки преобразует их в поступки или жесты. Любовь, свадьба, вступление в брак играют в сказке большую роль; но любовное волнение, любовнуя страсть она не отображает. В самом чистом виде своеобразие сказки воплощается и здесь в чуде: болгарскому лежебоке стоит лишь в мыслях «пожелать» (это лишь «желание» без малейшего намека на чувства), чтобы принцесса родила ребенка, и уже мысль становится реальностью, желание выполнено.

Божественное, магическое, мифическое, как и эротическое, живое, реальное не появляется в сказке в своем собственном образе. Все сублимируется в безобидные картины. Но в этих картинах отражается мир. Отражаются все важные сюжеты человеческого бытия, реального и надреального мира. Будучи краткой эпической формой, сказка обязана, если она действительно хочет охватить многообразие мира, сублимировать сюжеты. Однако сублимация означает не только уменьшение объема, но одновременно одухотворение и просветление. То, что в реальности темно и тяжело, в сказке бывает легко и весело. В то время как реальность сковывает человека неразрывными путами, в сказке персонаж освобождается без труда и свободно двигается длинными четкими маршрутами. Сказка не знает ничего смутного, неопределенного, нерешенного, ее картины светлые и ясные, ее действия простые и уверенные. И все-таки сказка богата не только персонажами, но и несхожестью форм. Легкая подвижность фигур образует контраст с устойчивостью и жесткостью контура, материала и красок. Определенность сочетается с живым движением, закон со свободой, прозрачность с тайной. Поскольку четкая форма это изображение таинственного события, свободное движение подчиняется невидимым законам. Множества вещей и эпизодов сводятся в целое при помощи шаблонного числа (два, три, семь, девять, двенадцать, сто). И изолированность отдельных фигур исчезает в их способности завязывать отношения.

Как и в игре, сказочная фигура рвет все связи и отношения, как и в игре, она вступает в новые связи и в состоянии в любое время покинуть и эти. Именно потому, что она изолирована, она готова к любой неожиданной встрече. Весь стиль сказки это изолирующий стиль. Антигерои в принципе тоже одиночки, и у них есть возможность вступать в контакт с кем угодно. Но они упускают эту возможность или не реализуют ее – лишь в герое полностью проявляется внешняя изоляция и тайная связь со всем и со всеми. Он самый младший, дурачок, замарашка, покрытый коростой, сирота, отвергнутый, брошенный на произвол судьбы – и именно поэтому свободный и готовый к действительно важным встречам. Он принц или свинопас, следовательно, самый край общества, в которое он не встроен – легко отделим от него и поэтому открыт для настоящих сил и может позволить себе плыть в лучах их щедрости. Это, конечно, не просто мечта, которую народы отображают в их сказочном герое. Они посылают его в опасные путешествия и ставят перед ним трудные задачи: его одаривают – не для удовольствия, а чтобы он мог справиться с ними. Сказка не изображает, как это часто бывает в сказании, прекрасную страну с молочными реками и кисельными берегами. Она изображает, сублимируя и стилизируя, мир и человека.  То, что она изображает человека как одиночку и в то же время способного на любые отношения, происходит не из примитивных желаний, это настоящая демонстрация сути (бытия).     

 

Откуда у ребенка такая любовь к сказке? И можно ли прелагать ему повествования, которых он настойчиво просит, не задумываясь?

Душевные переживания ребенка в высокой степени пока образные переживания. Взрослому начинают являться нереальные картины, как только его сознание засыпает. А ребенок и во время бодрствования живет в образном постижении вещей. Сказки это духовная пища ребенка. Кто когда-нибудь видел, с какой отрешенностью он им внимает, не может сомневаться в том, что он в них нуждается.

Внешний облик сказки очень подходит детской возможности представлять себе что-то. Ребенку требуется четкий контур и яркие краски. Расплывчатые контуры и сложные обстоятельства, как их ему предлагает действительность, он не в силах одолеть. Сказка дает ему четкие линии, яркие фигуры, замкнутые эпизоды. Вместо медленного развития мгновенные переходы: превращения, чудеса, вместо дифференцированных нюансов простые контрасты: большой и маленький, богатый и бедный, молодой и старый, красивый и безобразный, добрый и злой. Мгновенное перемещение с места на место и от эпизода к эпизоду соответствует жажде странствий в детской фантазии.

Сказка соответствует детским возможностям представления формы, волнует ребенка, побуждает к деятельности,  развивает его. Одновременно через сказочные картины ребенок постигает духовные и душевные процессы и устремления, которые присущи человеку и которые стремятся воплотиться в ребенке или с которыми он должен взрослеть: стремление к свету, борьба с тьмой, освобождение прекрасного от уродства колдовских чар, свадьба с прекрасным существом… Каждая отдельная сказка отражает духовный процесс или душевное развитие. Помимо этого образ человека, который рисуют сказки в целом, откладывается в ребенке тем глубже, чем больше сказок он слышит. К счастью, образ человека в европейской народной сказке это правдивый образ: человек  - это тот, перед кем стоят задачи и который призван эти задачи решать, собственными силами или в взаимодействии с себе подобными и потусторонними помощниками.

В целом в сказке добрые вознаграждаются, а злые наказываются. Но вместе с тем ее герой жестокий и вероломный, хитрец или лентяй, и, несмотря на это, он получает прощение, отношения налаживаются, и его жизнь идет в гору. Никто в начале не отвергается, не только у сироты, но и у лентяя есть шанс, сказке неизвестна строгая мораль. Такое правдивое отображение жизни вряд ли может навредить ребенку. Однако основная тенденция: поощрение добра, наказание зла способствует нравственному развитию ребенка. Поскольку ребенок еще не готов к пониманию того, что добро надо делать только ради добра и что надо ненавидеть грех, но любить грешника. Для него добрый выступает за добро, а злой за зло. В поощрении героя он видит принцип добра, а в смерти злодея победу над злом как таковым. Поэтому ужасные и беспощадные наказания в сказке очень даже к месту. К тому же они соответствуют крайней стилизации, которой подчиняется сказка, и поэтому в общей структуре производят не такое ужасное впечатление, как это было бы в реалистичном рассказе. Вообще стиль персонажей сказки приводит к тому, что все в значительной степени воспринимается как интеллектуальная игра; поэтому сказка не может навредить миропониманию ребенка. Для нормального ребенка, несмотря на глубокую веру в правдивость сказки, сказка и действительность - две различные сферы, которые он так же четко разделяет как мир кукол и плюшевых мишек и мир живых людей и животных. Особенно страшные сказки следует держать подальше от легко возбудимых и нервных детей. Для здорового ребенка эти сказки не могут представлять опасности. С шести и до девяти и десяти лет они являются подлинной духовной пищей.

 

Происхождение и время возникновения сказки покрыты тьмой. Сегодня есть склонность утверждать, что они возникли очень рано: на заре каменного века, в эпоху доиндоевропейской растениеводческой и городской культуры. То, что в наше время ребенок является самым узаконенным слушателем сказки, кажется, подтверждает такие предположения. Его развитие повторяет даже в частностях самые важные ступени в развитии человечества и отражает их. Сказки создавались не для детей, а для людей, умственное и чувственное развитие которых приблизительно соответствовало развитию сегодняшнего ребенка в сказочном возрасте. Редкие случаи, когда в пределах Европы сказки рассказываются в кругу взрослых, как это встречается, например, в Ирландии, готовы сойти на нет. Зато со времен Базиле, Перро и братьев Гримм образованный европеец вновь открыл для себя поэзию сказки, к которой уже в детской он потерял интерес; начало расцветать совершенно новое понимание народной сказки, а также новая любовь к ней. Эта любовь не просто осталась модой взрослых, но опять послужила на пользу детям. Если сказка из книжки и способствовала отмиранию своей устной формы, то  все-таки она дала толчок единственному, как таковому неизбежному развитию. Сегодня прочитанная вслух сказка повсюду заняла место свободно рассказанной. А чтение в сравнении с устным повествованием имеет не только недостатки. Книга в руках матери это очевидное свидетельство того, что она не добавляет ничего от себя, а произносит то, что общезначимо для каждого индивида. Кроме того сказки братьев Гримм относятся к  немногим факторам формирования языка в области немецкой культуры. У детей, которые растут с этим языком, сближаются с ним, привыкают к нему, может образоваться некое противодействие  последующему, разрушающему язык влиянию. Таким образом, если все удачно сложится, в языковом поле книжных сказок может возникнуть формирующее воздействие, которое на свой лад соответствует всеобщему воздействию народных сказок.

Европейская сказка отличается от восточной повсеместной далекой от действительности стилизацией, своим быстрым развитием действия, своей более строгой сжатостью: нет тяги к описанию, нет необузданной фантастики. Кажется, что в европейской сказке отражается активность и целеустремленность европейского человека. Внутри Европы существуют, по всей видимости, различия между народами. Русские сказки кажутся более первобытными, чем немецкие, немецкие более нереальными, чем французские, которые наполнены играми разума и стремятся к индивидуализации и привязке к действительности. На Балканах и на Сицилии рассказывают о драконах, в Скандинавии о троллях. Испанский пастух велит своим овцам танцевать, швейцарский своим козам маршировать. Однако последнее происходит скорее из сословного статуса рассказчика, чем из национальности. Бывший солдат даже муравьям велит построиться с ранцами на спине, как это подтверждает лотарингская сказка о приемном сыне английского короля. При всех изменениях, которые вносят разные народы, времена (ружье вместо меча), сословия и личности рассказчика: сокровищница сюжетов, мотивация и основные черты стиля остаются в основе своей теми же. Ход событий, точно так же как и стиль с его строгостью и ясностью, исходят из насущных потребностей духа и души и соответствуют им. Национальные, природные, индивидуальные и временные характеристики манеры повествования, юмор, реализм или настрой отдельных рассказчиков, будь то носитель устной традиции или собиратель сказок для книги, могут разным историям придать особую привлекательность. Однако свою собственную ценность и свою силу воздействия сказки приобретают не благодаря таким особенностям, а благодаря своей основополагающей структуре, неизменной во все времена и во всех странах. Эта структура является тем, что делает сказку сказкой. В европейской народной сказке, отточенной устной традицией, присутствуют, как бы само собой, человеческий образ, пронизывающий различные повествования, и общий для них стиль. Народная сказка, хотя и была заново открыта в Германии романтиками и спасена в книгах, несет в себе черты классического произведения искусства. И образ принципиально изолированного и именно поэтому способного на любые отношения человека в эпоху беспредельного конформизма,           

нигилизма и многочисленных уродливых форм национализма имеет особое значение. Герой сказки уверенно идет своим путем, несмотря именно на свою непохожесть способный к контактам и действиям, не одинокий в своей изоляции, напротив, с особой легкостью находит доступ ко всем без разбора. Он пример, в котором отражаются для человека возможности его автономии. Для наших детей, которые в своем возрасте, благоприятнейшем для восприятия, сами неустанно требуют сказок, последние являются духовной пищей, которую ничем нельзя заменить.